Аникин А. А. Определение «маленький человек» – подлинный долгожитель в школьном и вузовском литературоведении. Лишенное научной сухости, оно удобно и для экзаменационных тем. Поэтому естественно, что сложился определенный смысловой и эмоциональный стереотип, сопровождающий это выражение. Даже сами литературные герои откровенно так себя и рекомендуют: «Я, сударь, маленький человек» (Кулигин из пьесы А.Н. Островского «Гроза»), с естественным добавлением: «Меня обидеть можно!». Вот, казалось бы, и весь нехитрый смысл этого наименования. Но это явно лукавая простота, которая из-за своего многолетнего, а то и векового бытования оказывается совершенно непродуктивной как для литературоведческого анализа, так и для живого, толкового сочинения. Эта видимая простоватость усугубляется и тем, что образ «маленького человека», из сострадания что ли, обычно примолаживают: добро, когда его родословную ведут от «Бедной Лизы» Н.М. Карамзина, а то ведь откинут еще полвека и дадут в «отцы» Н.В. Гоголя с повестью «Шинель». Если взглянуть непредвзято, не через сложившиеся догмы, то увидим иную картину. Во-первых, не всякий изображенный бедняк будет отвечать этой теме. Тот же Кулигин исполнен такого претенциозного пафоса, что определение «маленький человек» скорее маска, чем подлинность. Он хочет «умом громам повелевать», он все природные законы отвергнет и изобретет «перпету мобиле», пресловутый вечный двигатель, символ человеческой гордыни; он видит себя богачом, обладателем миллиона, судьей и благодетелем народа, чуть ли не глашатаем Бога (в заключительной реплике «она теперь перед судией, который милосерднее вас»), да и «обидеть» его едва ли возможно: слишком назойливы и вызывающи у него требования «финансировать» его, кулигинские, изобретательские капризы… Во-вторых, уже из короткой оценки Кулигина видно, что содержание образа с эмблемой «маленького человека» далеко не монотонно, скорее парадоксально, и именно это делает данную тему интересной и живой, несмотря на известные издержки всякого устойчивого выражения. Коротко говоря, сложившийся шаблон состоит в том, что «маленький человек» рассматривается как жертва тех или иных общественных отношений: если он хорош (предположим, как Самсон Вырин), то общество несправедливо держит его в четырнадцатом, последнем своем классе; если он плох, как чиновник девятого класса Акакий Башмачкин, то общество и виновато в его недостатках (вспомним, что Н.Г. Чернышевский называл Акакия Акакиевича не иначе как «идиотом»: «круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный», 5, 323). Раскрывать тему в подобном духе не только пошло или неинтересно, но главное – это значит не понимать текст, а подгонять его под идеологическую схему, которая остается живучей, несмотря на кажущуюся смену общественных идеологий. Так, в дальнейшем мы обратимся к тем же образам Пушкина и Гоголя, но подчеркнем, что строить социальную защиту их героев не входит в авторскую позицию, и это, однако, отнюдь не перечеркивает мотив сострадания: авторы видят своих героев не в социально-политических координатах, а скорее ставят их перед Богом, перед вечностью, перед сущностями человеческого бытия (яркие символические эпизоды: притча о блудном сыне, выбор имени, смерть и преображение и т. д.).