Ответ:
«Невозможно представить, какой огромный и светлый мир жил внутри этого человека. Но нет и никакого иного объяснения тому, что Шварц писал так, как он писал, и жил так, как жил», – сказал о замечательном сказочнике Юрий Зубцов [1]. В историю отечественной литературы Евгений Шварц вошел, прежде всего, как автор таких ставших классикой произведений как «Голый король», «Снежная королева», «Тень», «Дракон» и десятка других. Однако сказка, будь она народной или авторской, потому и обретает бессмертие, что в ней заложено нечто большее, чем простая потеха. Порой сказка мудрее и истиннее романа. «В философских сказках, – подчеркивает А. Шевцова, – наблюдается отсутствие авторской оценки, реализующее возможность самостоятельного выхода реципиента к смыслам… …Наибольшей содержательностью отличаются тексты философских сказок, смыслы которых… тесно переплетаются между собой, образуя единую смысловую систему…» [2]
Метафора в сказке восходит к символу, который, согласно С. Аверинцеву, «есть образ, взятый в аспекте своей знаковости, и… он есть знак, наделенный всей органичностью мифа и неисчерпаемой многозначностью образа. …Если категория образа предполагает предметное тождество самому себе, то категория символ делает акцент на другой стороне той же сути – на выхождении образа за собственные пределы, на присутствии некоего смысла, интимно слитого с образом, но ему не тождественного» [3].
Обратимся к одному из наиболее значимых и знаковых (если исходить из особого отношения к нему драматурга: «Эту пьесу я очень люблю, прикасаюсь… к ней… когда чувствую себя человеком…» [4]) произведений Евгения Шварца, пьесе «Обыкновенное чудо».
Характеризуя произведение, критики едва ли не единодушно отмечают, что «…Чудо» не имеет привязки к конкретной исторической эпохе и не несёт в себе антитоталитарного посыла; что в этом произведении драматурга интересует «природа человека в контексте его взаимоотношений с окружающим миром» [5]. Так, Л. Кузнецова пишет: «Сюжет “Обыкновенного чуда” повторяет нарративную схему сказки “Красавица и чудовище”: чудовище оказывается прекрасным человеком…» [6]
Указывает на мотив оборотничества в пьесе Е. Любимова: «…Союз человека с неземными силами, рождающий в сознании читателя… эмоциональное восприятие его как части неизведанного и непознанного мира. В силу этого, образ [образ Медведя. – Н.Ф.] можно рассмотреть как фольклорный архетип, наделённый огромной психической энергией, встреча с которым влечет… трансформацию индивидуального кода рецепции» [7].
Даже славящийся своим нетривиальным взглядом на художественный текст Дмитрий Быков, лирично подчеркивая, что «Шварц – легкие русской литературы… и герои его – легкие люди, и слезы, которые льет его зритель, – легкие, счастливые слезы» [8], не указывает на политическую составляющую пьесы.
Не стоит забывать если уж не о южных корнях, то о южной привязанности Евгения Львовича. Как известно, после ареста отца Шварца семья перебралась в Армавир, затем в Ахтыри, позже – в Майкоп. С Майкопом связаны детство и юность писателя.
У разных народов существуют присущие их культурам традиции почитания животных: «Калифорнийские индейцы племени койотов… верили, что их предки были волками. Многие группы сибирских народов… вели свое происхождение от медведя, зайца, гуся, кедровки, журавля, щуки или лягушки… У эскимосов… Канады и Баффиновой Земли благодетельницей считалась богиня Седна в образе моржихи…» [9].
Есть своя история почитания животных и у народов Северного Кавказа: «У адыгов… отчасти сохранилось почитание покровителей коров… волов… овец и коз... У осетин наиболее почитаемыми святыми покровителями скота являлся Фалвар… нередко фигурирует рядом с Тутыром – покровителем волков» [10]. Волк «…среди тотемических и зоолатрических культов тюркоязычных народов Северного Кавказа занимает особое место и является наиболее почитаемым животным…» [11].
Было бы бездоказательным утверждение, что на структуру образов сказок драматурга, в частности, на «Обыкновенное чудо», повлияла поэтика национального эпоса Адыгеи и всего Северного Кавказа в целом. Мы не ставим целью исследовать этот факт. Но размышляя о культе природы, характерном для южных народов («…Ни христианство, ни ислам не вытеснили древних местных верований (культы деревьев, явлений природы, огня и др.), многие из которых вошли составной частью в христианскую и мусульманскую обрядность» [12]; «бытовала персонификация и обожествление предметов и явлений природы» [13]), можем предположить, что знакомство с ним – причем произошедшее в детские и юношеские годы, то есть время особой эмоциональной восприимчивости («…Вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, где я вырос таким, как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало то, что во мне зародилось в эти майкопские годы», – писал Шварц [14]) заронило интерес к природным символам, к их особому, сложившемуся в праистории народов наполнению.
Объяснение: