В первый же день Петя облазил весь пароход, все его таинственные закоулки и глубины угольных ям, где в продолжение уже нескольких суток еле-еле мигали лампочки, дрожа в проволочных сетках.
Чем глубже под палубу уводили мальчика почти отвесные трапы с очень скользкими, добела вытертыми ступеньками, тем становилось неуютнее и грязнее. Справа и слева под ногами сочилась вода, тошнило от шороха гребного вала, безостановочно вращающегося в своем масляном ложе.
Так как дверь кочегарки периодически открывалась, Петю обдавало нестерпимым зноем топок. В адском пламени раскаленного угля проворно двигались фигуры кочегаров с пугающе длинными ломами в руках. Петя видел их закопченные лица, облитые багровым светом, и чувствовал ужас от одной мысли остаться здесь, где было горячо и страшно.
Он поскорее шел дальше, скользя по неукрепленным половицам, держась за маслянистые поручни, по-прежнему спускался и поднимался по трапам, уже не надеясь выбраться из этого разгоряченного мира. Но как ни старался Петя выбраться отсюда, сделать это было не так-то легко. Оглушенный грохотом пароходной машины, разбушевавшейся где-то совсем рядом, Петя попал в какое-то незнакомое помещение.
Он увидел там груды восточного тряпья, на котором сидели несколько семейств, тоже измученных качкой.
С трудом выбрался Петя на верхнюю палубу, на свежий морской воздух.