Повествование: Это было на рассвете. Я стоял на
назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением
ожидал я моего приятеля. Я увидел его издали. Он шёл пешком, с мундиром
на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу.
Он приближался, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты
отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но
волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность
руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел;
противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер
достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне
фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я
глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства... Он
стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплёвывая
косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что
пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?
Злобная мысль мелькнула в уме моём. Я опустил пистолет. «Вам, кажется,
теперь не до смерти, – сказал я ему, – вы изволите завтракать; мне не
хочется вам помешать...». – «Вы ничуть не мешаете мне, – возразил он, –
извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно: выстрел ваш остаётся
за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к секундантам,
объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился.
Рассуждение:
екогда Сократ, обвинённый в
смертном преступлении, и от защитника отказался, и перед судьями не
угодничал, а держался вольного упорства (порождённого высокостью души, а
отнюдь не гордынею!) ...Наконец, уже почти со смертоносной чашею в
руке, разговаривал он так, словно ему угрожала не бездна смерти, а
восхождение в небеса.
Рассуждал и говорил он об этом так. Два есть пути. Два есть пути, две дороги для душ, отходящих от тел.
Кто пятнает себя людскими пороками, впадает в ослепляющие
похоти и оттого или оскверняет пороком или нечестием свой дом, или
затевает неискупимые коварства и насилия против своего государства, у
тех дорога кривая, уводящая их прочь от сонма богов. А кто сохранил себя
чистым и незапятнанным, меньше всех занимался делами телесными и всегда
был от них отрешён, тот и в людском теле вёл жизнь, подобную богам, и
такие люди находят возвратный путь туда, откуда пришли.
При том вспоминает он лебедей, которые недаром посвящены
Аполлону, потому что, видимо, получили от него дар предвиденья: как они,
предчувствуя, что в смерти – благо, умирают с наслаждением и песнею, –
так пристало умирать всем, кто добр и учён.
В этом не приходится сомневаться – лишь бы не случилось с
нами в наших рассуждениях о душе то, что часто бывает, когда смотришь на
заходящее солнце и на этом совсем теряешь зрение; так и острота ума,
обращённая на самое себя, порой притупляется, и поэтому мы утрачиваем
зоркость наблюдения.
Так носится наш разум, как ладья в бескрайнем море, среди сомнений, подозрений, многих колебаний и страхов.