Большой, высокий, крупный, медвежье в фигуре что-то. В плечах широк, чуть сутулится, голова крепко пришита к телу. Сразу, едва войдя, он заполнял собой комнату – у комнаты появлялся центр. Сколько бы ни было в ней людей – все силовые линии располагались мгновенно к нему, всё о него намагничивалось.
Обыкновенно он приезжал в редакцию в середине дня. Медленно, в последние годы с одышкой, поднимался по лестнице, здороваясь со встречавшимися сотрудниками. Наклонял свою тяжелую голову слегка, но со значением, с уважением. В проходной комнате, служившей приемной, приветствовал Софью Ханановну Минц, отрывавшуюся на мгновение от машинки, входил к себе в кабинет, бросал на стол истертый желтый портфель с прочитанными рукописями и версткой и шел в каморку ответственного секретаря узнать, какие новости.
В коричневом просторном костюме, широкоплечий, плотный, он присаживался на низкий диванчик, вынимал зеленую пачку сигарет «Ароматные», закуривал, слушал внимательно, взглядывая исподлобья, покачивал головой. Потом возвращался к себе и садился просматривать почту. Тут же отвечал на письма, часто мелко исписывая обороты отслуживших календарных листков, и Софья Ханановна, перебелив их на машинке, возвращала ему на подпись.
Все наличные в этот час «соредакторы», как он нас неизменно по-старинному величал, узнав, что он приехал, без зова стекались к нему в кабинет.
Он сидел за большим, с массивными тумбами столом, в старомодном канцелярском кресле с прямой спинкой и твердыми подлокотниками. Закончив с почтой, снимал очки, совал их в нагрудный карман, а из портфеля вынимал верстки со своими пометками. И начиналась обычная необъявленная редколлегия без предварительной повестки дня – разговор о прочитанных рукописях, о текущих новостях, о том, что давать в очередную журнальную книжку.
На верстках, помимо его обычного «А.Т.» или «Воздержаться», были его отчеркивания, иногда правка, по поводу которой он подробнее изъяснялся устно.
Ему чужды были мелкие придирки, исходящие из редакторских опасений, выискивание «подтекста» и т.п. Он с текстом имел дело, и ему важно было общее впечатление и направление повести или статьи. Главное – правдиво или неправдиво, добавляет ли что-то существенное к пониманию вещей или нет. И, наконец, как написано – умелым пером или «плотничьим карандашом»?
Правил он, и обычно неопровержимо, приблизительные, случайно подвернувшиеся словечки. Особенно был придирчив к описаниям природы, крестьянского обихода, фронтового быта, того, что сам знал до точки. Вот пример, мне запомнившийся: в повести Айтматова была фраза: «Крепкие, как топором обтесанные, скирды…». Казалось бы, недурно сказано. Но Твардовский правит в верстке: «Гладкие, как гребнем очесанные, скирды…». Как точна и бережна его замена! Не нарушен даже ритм фразы, а образ стал правдивее, точнее.
Как-то он совестил при мне литератора, допустившего оплошность в описании конской упряжи. И когда тот заупрямился – в наших краях-де так было, Твардовский предложил ему: перескажите по порядку, как коня запрягают. И поглядывал на него с укоризной, когда тот путался: седелка, хомут, шлея, уздечка…