Ну, Котик, сегодня ты играла, как никогда, – сказал Иван Петрович со
слезами на глазах, когда его дочь кончила и встала. – Умри, Денис, лучше
не напишешь.Все окружили её, поздравляли, изумлялись, уверяли, что
давно уже не слыхали такой музыки, а она слушала молча, чуть улыбаясь, и
на всей её фигуре было написано торжество.– Прекрасно! превосходно!–
Прекрасно! – сказал и Старцев, поддаваясь общему увлечению. – Вы где
учились музыке? – спросил он у Екатерины Ивановны. – В консерватории?–
Нет, в консерваторию я ещё только собираюсь, а пока училась здесь, у
мадам Завловской.– Вы кончили курс в здешней гимназии?– О нет! –
ответила за неё Вера Иосифовна. – Мы приглашали учителей на дом, в
гимназии же или в институте, согласитесь, могли быть дурные влияния;
пока девушка растёт, она должна находиться под влиянием одной только
матери.– А всё-таки в консерваторию я поеду, – сказала Екатерина
Ивановна.– Нет, Котик любит свою маму. Котик не станет огорчать папу и
маму.– Нет, поеду! Поеду! – сказала Екатерина Ивановна, шутя и
капризничая, и топнула ножкой.А за ужином уже Иван Петрович показывал
свои таланты. Он, смеясь одними только глазами, рассказывал анекдоты,
острил, предлагал смешные задачи и сам же решал их и всё время говорил
на своём необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в
остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку:
большинский, недурственно, покорчило вас благодарю…Но это было не всё.
Когда гости, сытые и довольные, толпились в передней, разбирая свои
пальто и трости, около них суетился лакей Павлуша, или, как его звали
здесь, Пава, мальчик лет четырнадцати, стриженый, с полными щеками.– А
ну-ка, Пава, изобрази! – сказал ему Иван Петрович.Пава стал в позу,
поднял вверх руку и проговорил трагическим тоном:– Умри, несчастная!И
все захохотали.