Тема его не случайна для Пастернака: он вырос в музыкальной семье, учился музыке и мог бы стать пианистом. Но и став поэтом, он никогда не расставался с музыкой – ни в жизни, ни в поэзии. “Музыка” – одно из тех стихотворений, которые вполне раскрываются только вдумчивому и знающему читателю.
Конечно, просто взять словарь и посмотреть, что значат слова “хорал” (музыкальная пьеса в форме религиозного многоголосного песнопения), “месса” ( хоровое произведение на текст католического богослужения, обычно с сопровождением органа), “импровизация” (создание музыки в момент исполнения, без предварительной подготовки). Но нужно многое прочитать, быть знакомым с серьезной музыкой, любить ее, – одним словом, быть образованным человеком, чтобы понять, например, последние строфы стихотворения. Только если вы знаете, что “полет валькирий” – это эпизод из музыкальной драмы Рихарда Вагнера, одного из величайших композиторов мира, шедшего далеко впереди своих современников, вы поймете, о чем это: “опередивши мир На поколения четыре”. Только если вы слышали музыку Вагнера, вы найдете ее отзвук в двух строках: “По крышам городских квартир Грозой гремел полет валькирий”, где поэт не случайно собрал столько твердых -г– , -к-, столько раскатистых -р-. Если вы знаете, что, вдохновленный чтением Дайте, Чайковский написал симфоническую фантазию “Франческа да Рамини” на тему эпизода из “Ада” — первой части “Божественной комедии”, вы сумеете уловить в слове “адский” не только значение “очень сильный, невыносимый”, но и прямое значение этого прилагательного: “адский грохот и треск” – это “грохот и треск ада”.
Удивительно построено это стихотворение. Сначала музыки нет – есть только рояль, неодушевленный предмет (и то, что его несут, тащат, только подчеркивает его “предметность”, “громоздкость”). Однако сравнения уже вызывают у нас ощущение какой-то таинственной силы, в нем заключенной: его несут “как колокол на колокольню” (сразу вспоминается: “...как колокол на башне вечевой...”); его тащат, как “с заповедями скрижаль”, т. е. как доску, плиту из тех, на которых, по преданию, были записаны законы, данные людям Богом... Но вот рояль поднят наверх: и город, и его шум остались внизу (“как под водой на дне легенд”). Кончились первые три строфы. В" следующей строфе появляется музыкант. И хоть назван он просто и буднично: “жилец шестого этажа”, это под его руками рояль зазвучит, оживет, перестанет быть мертвым предметом. Но обратите внимание на то, что пианист начинает играть не сразу. Игре предшествует мгновение молчания, созерцания, взгляда с высоты – на землю.
Эти минуты размышлений о земле и власти музыки должны сделать понятным очень необычное сочетание: “заиграть собственную мысль” (его неожиданность подчеркнута тем, что оно идет после вполне обычного “заиграть пьесу”). Мысль, что музыка обнимает, вмещает в себя все – жизнь духа и жизнь природы ( цепочка однородных членов: “ мысль, хорал, гуденье мессы, шелест леса” – будет продолжена в следующей строфе). Нарастает сила и мощь звуков. “Раскат импровизаций” – опять сочетание непривычное, но вызывающее в памяти другое, привычное – “раскат грома”. Все вбирает себя музыка: звуки и краски, свет и тьму, весь мир каждого человека. Посмотрите, как новый ряд однородных членов – вполне конкретных слов (“ночь”, “пламя”…) – неожиданно кончается двумя существительными совсем другого ряда, совсем другого смысла; “ жизнь улиц, участь одиночек”.
Но человек, сидящий за роялем, не одинок. Об этом – три последних строфы. Они как бы раздвигают границы времени и пространства. Шопен, Вагнер, Чайковский – огромен и бессмертен мир музыки.