Лейтенант шел по желтому строительному песку, нагретому дневным палящим солнцем.
Он
был мокрым от кончиков пальцев до кончиков волос, все его тело было
усеяно царапинами от острой колючей проволоки и ныло от сводящей с ума
боли, но он был жив и направлялся к командному штабу, который виднелся
на горизонте метрах в пятистах.
Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана.
Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега.
Я
должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую
гору, потому что была уже осень и гололедица, – а эта гора имеет около
двух верст длины. Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких
осетин.
Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.
За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена.
Это обстоятельство меня удивило.
За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро.
На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка.
Он
казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно
знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не
соответствовали его твердой походке и бодрому виду.
Я подошел к нему и поклонился: он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.